Мария Марченкова. Жизнь за улыбку

Стояла середина декабря. Время моего пребывания в одном из сочинских санаториев подходило к концу. Погода была на редкость теплая.

Правда, почти ежедневно шли дожди, по тротуарам и проезжей части улиц мчались мутные потоки воды, захлестывая все на своем пути. В воздухе стойко держалась туманная дымка. Не хотелось никуда выходить.

Иногда хмурое неласковое декабрьское солнце выманивало отдыхающих на улицы города. В такие дни я уходила на набережную, долго бродила по пирсу, наблюдая за морем.

В те дни его никак нельзя было назвать резервуаром здоровья. Оно, словно человек, тяжело вздыхало. Волны привычного желто-грязного цвета, медленно накатываясь на берег, так же медленно уходили, оголяя серую прибрежную гальку и оставляя в сердце щемящую тоску.

Море казалось пустым. Лишь изредка появлялись на горизонте темные силуэты кораблей да неспешно проплывали мимо пирса малолюдные прогулочные катера. Воздух был густым от капелек соленой влаги. Дышалось тяжело, но легче, чем на улицах Сочи, переполненных снующими во все концы машинами, оставляющими за собою длинный ядовитый шлейф газа.

Во всем, что окружало меня у моря, чувствовалась глубокая опустошенность, внутренняя болезнь, поразившая в наше время не только общество, но и природу.

И только чайки своими громкими, резкими криками встряхивали, поднимали настроение, отгоняя душевную тоску, звали к людям.

Вот уже который день я присматривалась к женщине, стоящей на одном и том же месте у самого края пирса и тоже внимательно наблюдающей за морем.

Крепко сбитая, ладно скроенная, несколько сутуловатая, она прочно, крепко стояла на ногах, обутых в сапожки на низком каблуке (точь в точь таких, в которых я много лет пролетала, управляя педалями самолета).

Одета она была легко: плащ, под ним тонкий шерстяной свитер, без головного убора. Светлые волосы теребил легкий ветерок. Лица ее я не видела. Фигура незнакомки напоминала мне комиссара из «Оптимистической трагедии» В.Вишневского.

Весь ее облик притягивал, я решила заговорить с ней, хотя, по обычаю горожан, это считается неприличным.

Подойдя поближе, я как можно мягче спросила ее:

— Послушайте, Вы стоите у самого края пирса, так глубоко задумались, Вам не страшно? Может, что-то случилось и необходима помощь?

Она медленно повернула голову, взглянула на меня, улыбнулась. Лицо ее, до этого мгновения грустное, сосредоточенное, вдруг озарилось такой ослепительной улыбкой, что напомнило мне улыбку Юры Гагарина. Белоснежные зубы, озорные сияющие глаза, доброта, исходящая от этой женщины, ошеломили меня.

Я в восхищении произнесла:

— Вот это улыбка! В народе говорят, что такой в неурожайный год можно деньги зарабатывать. За нее и червонца не жаль!

— Ошибаетесь, мало даете. В годы войны моя улыбка стоила одному немецкому асу 10 000 марок и платинового креста…

Так началось наше знакомство, переросшее затем в дружбу. Звали ее Мария Спиридоновна Марченкова. Не зря меня тянуло к ней, так как у нас оказалось много общего, а главное, она, как и я, летчик.

На следующий день я выступала на телевидении. Первым делом я отыскала глазами Марию Спиридоновну, которая сидела в зале и, одобряюще кивнув головой, одарила меня своей чарующей улыбкой.

Было задано огромное количество вопросов, отвечала я на них, как никогда, трудно, мешало желание быть как можно лучше. Призналась себе, что стараюсь ради этой женщины, хочу дотянуться до ее высоты. Смешно, но это было именно так.

По окончании встречи режиссеры пригласили на чашку кофе. Все уселись за круглый стол, Мария Спиридоновна рядом со мной.

За окнами хлестал нескончаемый, уже всем надоевший декабрьский ливень, откуда-то тянуло сыростью, но мы ничего не замечали: шел разговор о тяжелом прошлом, о настоящем, постигших нашу страну переменах и о том, что должен сделать каждый из нас, чтобы предотвратить катастрофу, распад нашей страны.

Было уже поздно, когда мы с Марией Спиридоновной возвращались домой по уснувшему городу.

Все так же лил дождь, хотя кое-где на небе появились просветы, потоки воды заливали нам ноги, мы были совершенно мокрые.

К счастью, заметили зеленый огонек такси и в считанные минуты оказались у дома Марии Спиридоновны.

Я осталась у нее до утра. Всю оставшуюся ночь мы проговорили, в основном о ней. Пораженная, я дала себе слово обязательно рассказать людям об этом удивительном человеке, чей нелегкий жизненный путь был во многом схож с судьбой всех советских женщин, перенесших фронт, блокаду, смерть близких, лишения и выстоявших.

Мария Марченко родилась в Барнауле — красивом сибирском городе на Оби. Берега Оби по весне утопали в цветущей акации и сирени, а осенью загорались ярко-желтым костром ягод облепихи.

Сам город со старинными домами, мостовыми, тротуарами, просторный и светлый, навсегда западал в душу каждому, кто хоть раз попадал в него.

Рассказывают, что в 1918 году чехам и австро-венгерским солдатам разрешили пройти через Барнаул. Они подняли восстание, многие погибли. Большинство же поселилось здесь. Переженились на синеоких сибирячках, признали город своей второй Родиной.

Девочка росла в семье служащего, рано потеряла мать (ей тогда не было еще и 8 лет, а сестре — И). Отец долго не женился: работал, учился в промакадемии, страстно увлекался охотой, очень любил осиротевших девочек. Помогала ему ухаживать за дочерьми няня, Ксения Ивановна, старавшаяся заменить им мать.

В доме, кроме двух охотничьих собак, держали корову Дуню, которую им подарил друг отца, егерь с дальней заимки.

С этой коровой связано много воспоминаний из Марининого детства. Дуня была всецело предоставлена заботам девочки, особенно летом. С раннего утра до позднего вечера Маша пасла корову по берегам реки, где с ранней весны до поздней осени росла сочная зеленая трава. Часто девочка в поисках ягод и грибов до вечера успевала излазить все ближайшие овраги, и за ней — Дуня. Пастухи смеялись, предупреждали, что корова не станет давать молока, но, к удивлению, молока было много. Однажды, сорвавшись с обрыва, Маша сильно поранила ногу, сама идти не могла и домой к ужасу няни и восхищению сестры вернулась верхом на корове.

С тех пор девочка отправлялась на пастбище и возвращалась, сидя на спине Дуни.

Вообще, Мария считает, что родилась под счастливой звездой: не разбилась, хотя не раз срывалась с отвесных высоких берегов, дважды шла ко дну Оби и не утонула, много раз попадала в аварийные ситуации в воздухе и осталась жива, в годы войны за ней охотились фашистские асы — она уцелела. Действительно ли счастливая звезда у Марии, покажет жизнь.

Но продолжаю о ней по-порядку.

Время шло. Мария с сестренкой ходили в школу, соревнуясь с отцом в учебе.

В одно время окончили — Маша школу ФЗУ на базе десятилетки, отец Томскую промакадемию.

Началась трудовая деятельность Маши: рабочий инструментального цеха, техник в техотделе одного из барнаульских промышленных предприятий.

На это время падает освоение Пятого океана. В Барнауле, как и по всей стране, создается аэроклуб, всюду висят плакаты, призывающие молодежь летать.

Загоревшись мечтой о небе, Мария вместе с подругами поступает в Барнаульский аэроклуб. Закончена теоретическая часть. Начались прыжки с парашютом. После первых парашютных прыжков с вышки девушки, подружки Маши, бросили занятия. Когда весной группа курсантов приехала на аэродром для полетов на По-2, в летной группе инструктора Громова она была единственной девушкой.

Ребята-однокурсники все как на подбор: ладные, смелые, хваткие. У-2 освоили в рекордно короткий срок и разлетелись, кто куда. И только в годы войны во время случайных встреч Маша узнавала о их судьбах. Все летали, воевали, были награждены орденами, медалями, а один из них — Павел Плотников — дважды удостоен звания Герой Советского Союза.

Мария уезжает в Ульяновскую школу летчиков-инструкторов, единственную в то время в Союзе, успешно заканчивает ее.

По направлению едет в Магнитогорск летчиком-инструктором, через год ее переводят в Москву, в аэроклуб Железнодорожного района.

Летает с упоением, страстью, не мыслит себя вне неба. Уже сделаны два выпуска. Когда ее подопечные разъехались по летным училищам, Мария решила отдохнуть на Черном море.

Неожиданно для себя, с первого взгляда, чего не ожидала сама, влюбляется, да еще как — на всю жизнь…

Случилось это в один из прохладных августовских вечеров на пирсе, куда Мария любила ходить: ей нравились нарядная толпа, прогуливающаяся у причалов, суматошные крики и драки чаек из-за кусочков хлеба, которые она подбрасывала в воздух. Почувствовав чей-то внимательный взгляд, оглянулась. На нее, улыбаясь, смотрел высокий темноволосый, с удивительным зеленоватым оттенком карих глаз военный:

— Не один вечер наблюдаю за Вами, скоро уезжать, решил познакомиться. Алексей.

В ту же минуту Мария поняла: он — ее судьба. Потеряла счет времени… Встречи, цветы, объяснения в любви, обещание ждать.

Через несколько дней разъехались: она в Москву, он летчиком-инспектором в 34-ю авиадивизию, базировавшуюся в Приморском крае.

Прошел год. Алексей приехал и увез Марию в далекий край, где текут две реки с загадочным названием Даубехеза и Даубехе.

Не успели обжиться, война. Мужа срочно отправляют в Оренбург, в академию ускоренного типа.

Началась жизнь, полная тревог, неустроенности, тоскливых проводов и радостных встреч. Но она не жалела ни о чем, считала себя самой счастливой на свете. А тут еще родился сын, уже в первые дни жизни похожий на мужа, как две капли воды. Но, как говорят, рядом с радостью всегда ходит печаль. Осенью 1942 года муж закончил академию, уехал в Черкассы, получил полк Илов и вылетел на фронт в район Орла.

Страшная тоска обрушилась на Марию. Если бы не малыш и не полеты (ее вызвали на работу в 10-ю авиационную школу первоначального обучения), она не знает, как пережила бы то время. Утром бежала к курсантам, после полетов — к сыну, которого оставляла на попечение старушки — хозяйки дома, где снимала квартиру. Ждала писем от мужа, жила ими.

Так прошел почти год. Июль 1943 года принес ей беду, думала, не выживет. Скоропостижно умирает маленький, а через неделю пришла похоронка: «В ночь с 12 на 13 июля 1943 года в воздушном бою под Курском погиб Ваш муж…»

Билась, кричала, а потом сразу пришло решение: «Фронт!»

Через несколько дней получила направление на должность пилота в 136-ю отдельную авиаэскадрилью, которая в скором времени перелетела из Оренбурга на Центральный фронт возить секретную почту.

В мирное время едва ли не самая легкая работа, а на войне это полеты на безоружном перкалево-фанерном самолете в небе, где часто шквал огня то с земли, то с вражеских самолетов перекрывает путь. И только мастерство, мужество, безукоризненное владение самолетом помогали выжить. Было все: маневрирование между разрывами, снижение до предельно малой высоты (чуть ли не до верхушек деревьев), прикрывание складками местности, использование всевозможных уловок и хитростей с учетом психологии врага.

Фашисты отлично знали, что возили не только секретную почту, но и «совершенно секретных» пассажиров — генералов, командующих фронтами. За такой сбитый самолет фрицы получали в награду 10 000 марок и платиновый крест, поэтому частенько летчики-охотники гонялись за По-2.

Мария, как и все в ее транспортной эскадрилье, чтобы не доставить удовольствие врагам, летала ночью или в сложных метеоусловиях, одним словом, в нелетную для немецких истребителей погоду.

Заканчивался тяжелый 1943 год. Мария отгоняла от себя мыслью гибели мужа, втайне надеялась на чудо, которое случалось на войне. Она убедила себя в том, что произошла ошибка, он жив, вернется.

Страшная тоска и боль в сердце от мыслей об умершем сыне и муже, притуплявшиеся в полете, на земле вспыхивали с новой силой.

Она с надеждой всматривалась в лица прилетавших на их аэродром летчиков-истребителей, ждала мужа…

Затем уходила в землянку и, чтобы не одолевали мысли о невеселом настоящем и одиноком будущем, садилась писать письмо мужу… Бывало это тогда, когда выдавались свободные минуты от полетов. Письма она складывала в пухлую пачку и перевязывала розовой шелковой ленточкой, оставшейся от довоенных времен. Эти письма Мария Спиридоновна сохранила до нынешних дней.

Письмо первое.

«… Алешенька! Я на фронте, где-то рядом с тобой. Летаю. Ищу в эфире твой голос, кажется, узнаю его из тысяч.

Странная у меня жизнь. Нет никаких мыслей, чувств, кроме одного, — страшной ненависти к фашистам, жажды мести за неудавшуюся жизнь.

Находясь рядом с фронтом, но не участвуя в боях, я очень страдаю. Моя нетерпимость к врагу безгранична, ненависть неудержима, мучительна обида, что нет рядом ни тебя, ни сына.

Реальность, окружающая меня, на время заслоняет вас, а затем все возвращается. Кругом смерть, горе, от этого моя душевная рана болит еще сильнее.

Летаю много. Наконец, получила работу по плечу. Вожу почту и еще кое-что. За мной и такими, как я, усиленно охотятся немцы, стараюсь уходить на бреющем. Если увидишь маленькую «стрекозу» с розой на борту, это я лечу…

С утра думаю о вечере, о землянке — о встречах с тобой, сыном, домом. Когда я думаю о вас, пишу тебе, — мне легче. За что мне такие страдания, такое возмездие? Где же ты, почему молчишь?

Вот вернешься, будешь плакать от радости, а я буду петь…

Знаю, в бою ты беспощаден, не думаешь о себе, и в то же время в каждой прожитой тобой секунде мы с тобой.

Мужества тебе! Помнишь, у Гете:

Добро потеряешь — немного потеряешь,

Честь потеряешь — много потеряешь,

Мужество потеряешь — все потеряешь!

А себе желаю терпения и стойкости.

До встречи завтра!…»

Письмо второе.

«… Любимый! Давно не говорила с тобой, почти месяц. Летаю день и ночь…

Стоит знойный август. Когда-то в это время мы были у Черного моря, а теперь…

Лежит передо мной извещение о твоей гибели и ранит меня в самое сердце. Неужели не вернется к нам тот вечер с шумом морской волны, влюбленными в жизнь людьми и нами, счастливыми, молодыми, верящими в прекрасное будущее. Ты впервые тогда подарил мне цветы. Я считала их самыми красивыми, а запах их помню и сейчас, их аромат был напоен морем, легким прохладным бризом. Наступала ночь. Небо покрылось мохнатыми, мерцающими звездами, а величественная Селена, выплывшая из-за моря, бросила к нашим ногам, каждому в отдельности, свою сияющую дорожку.

Не верю, это должно повториться, ведь мы так молоды, полны сил, желаний…

В нашей эскадрилье народ дружелюбный, добрый. Ужасно, что ежедневно мы кого-то не досчитываемся, к этому невозможно привыкнуть.

О себе, как женщине, не думаю. Совершенно потеряла женственность: хожу в сапогах, летной форме, подстрижена по-мужски. Раньше хоть косы выдавали меня.

Железные законы прифронтовой жизни закалили, сделали меня железной, только ночью я часто плачу, вспоминая тебя и сынулю, мучает бессонница.

Отзовись, жду, а лучше — прилетай!»

***

Шел 1944 год. Ожесточенные бои уносили летчиков. Редели полки. Где-то рядом летали 32 ее ученика, которым она подарила крылья. Нет-нет, да и получала она весточку от своих воспитанников, как мать оплакивала погибших. А было Марии всего 26 лет.

Из-за нехватки летчиков-истребителей опытных пилотов, в их число попала и Мария, отправили на переучивание. Мария стала летчиком скоростного истребителя и была направлена на перегонку самолетов с тылового авиационного завода на передовую. Передаст машину из рук в руки летчику-фронтовику, а назад на перекладных: в эшелонах, санитарных поездах, на попутных самолетах. Бывало, и поезда бомбили, и от немецкого десанта отбивались, и самолет, в котором летела, подбивали, а все обошлось, оставалась жива. К своим любимым словам: «Я родилась под счастливой звездой,» — добавляла, что это она светила им с Алешей при первом свидании.

По моей просьбе, она вывела меня на балкон и показала Сириус — самую яркую, мерцающую звезду в южном ночном небе.

***

Письмо третье.

«… Родной мой Алешенька! Теперь я опытный истребитель. Конечно, не такой бравый, как ты, но все же…

Вот пишу тебе, и стоит закрыть глаза, как вижу тебя — высокого, статного, с лукавым взглядом каре-зеленых глаз, глядящих на меня из-под красиво выгнутых бровей. Что-то ты говоришь, силюсь понять, но тщетно…

Может, слова любви, которых не договорил? Может, о том, что не долюбил? Может, спрашиваешь о сыне? Ты ведь уехал, он был маленьким, без тебя научился ходить, лепетать. Я помню, как ты осторожно, неловко, боясь причинить боль малышу, брал его на руки, тихонько покачивал. Не успел ты почувствовать теплоту и ласку детских нежных ручонок, обвившихся вокруг шеи, прохладу и цепкость сыновних пальчиков… Мне сложно представить, что ни ручонки сына, ни твои сильные, ласковые, горячие руки уже не коснутся меня. Больно за нас, больно за людей вокруг нас. Всему виной эта проклятая война.

Пролетая над освобожденной от фашистов землей, вижу выжженные леса, изуродованные техникой поля, дороги, засыпанные пеплом реки. У разрушенных домов стоят группы сгорбленных от горя людей.

Горько мне смотреть на все это. С радостью отдала бы жизнь, чтобы хоть чуть-чуть облегчить их страдания. Но я должна воевать, мстить фашистам, причинившим нам всем зло.

Любовь моя, откликнись, жду… «

Письмо четвертое.

«… Алешенька, родной мой!

Я уже писала тебе, что я истребитель. Прибыла несколько месяцев назад в 272-й истребительный полк. За моими плечами год полетов на маленьком, крошечном, но живучем По-2. Мы наступаем. Ночами слышу раскаты орудий, разрывы. С земли видны цветные трассы снарядов. Полосуют небо огненные мечи прожекторов, мечутся в них самолеты, пытаются вырваться из предательского света. Сколько раз пришлось мне переживать все это. Треск зениток, букеты огненных трасс, вой бомб, словно завывание голодных волков, снятся мне по ночам… Не женское это дело — война.

Плохая видимость днем, облачные ночи стали нашими постоянными спутниками — стараемся в целости и сохранности доставить самолеты на фронт. Держим курс строго на Запад. Скоро граница, аэродромы меняют свое местонахождение… Ну, где же ты? Закрою глаза — вот он — ты. Протяну руки — пусто, холодно, никого нет…

Я умею ждать, дождусь тебя… «

Письмо пятое.

«… Алешенька, милый! Долгое мое молчание объясняется тем, что полк наш уже перешел границу, а я пока нахожусь в белорусском селе. Попала под обстрел двух «мессеров «. Ушла резко вправо, затем влево — маневрировала по высоте и переворотом пошла на снижение.

Глянула на приборы, перед глазами круги, никаких цифр не вижу. Да боли сжимаю веки, тру рукой глаза, наконец, увидела: скорость на пределе, преогромная, к тому же и температура масла выше красной черты. Мелькнула мысль: «Пробит радиатор, надо садиться!» Осмотрелась. Подо мной ровное поле, покрытое снегом, на краю лес, к которому прижалась маленькая деревушка.

Выключила мотор, выпустила щитки, а вот и земля. Удара на фюзеляж почти не почувствовала, страшно не было. Хуже было то, что горячее масло при посадке облило меня с ног до головы, было больно лицу, но сейчас уже прошло.

Протираю глаза, а по полю ко мне бегут люди, вооруженные палками, вилами. Увидев на крыльях красные звезды, бросились вытаскивать меня из самолета. Были удивлены, узнав во мне девушку, а всему причина — моя улыбка. Уж сколько раз она выручала меня.

Сижу в избе обласканная, вымытая, накормленная сердобольными женщинами, пишу при свете керосиновой лампы. А ты — вот, рядом, в военной форме. Признаюсь, помогла мне влюбиться в тебя эта форма: гимнастерка, ловко убранная под ремень, портупея через плечо, ромбы в петлицах — ловкий, подтянутый, неотразимый! Люблю тебя!

Как мало мы знаем друг о друге, совсем ничего не успели за дни, проведенные вместе. Умеешь ли ты танцевать, какие песни нравятся тебе, что любишь читать? Ведь в прошлом были: служба, полеты, учеба, короткие встречи, долгие разлуки…

Знаешь ли ты, что я люблю и умею неплохо петь, танцевать, немного пишу стихи. Вот и теперь, глядя на заснеженное поле, думаю, как бы ты ступал по снегу, и лезут в голову строки:

Если бы снег знал,

Что это твои следы,

Он никогда бы не стал

Лужицей талой воды.

Часто вспоминаю, как мы однажды летом попали на ромашковое поле. Мы шли спиной к солнцу, уже вечерело, впереди нас бежали наши тени. И я мысленно мечтала измерить их, но постеснялась сказать тебе об этом, а теперь очень жалею. Скоро утро. До свидания «.

Письмо шестое.

«Рано утром меня нашли. Уже к полудню аварийная бригада поставила самолет на колодки, выпустила шасси, заменила радиатор, все проверили, залили горючее, прогрели двигатель. Вся деревня вышла расчищать поле. Долго глядели мне вслед, желая удачи.

А на фронтовом аэродроме меня с нетерпением ждал лейтенант Петренко, молоденький, застенчивый, как девчонка. Не прошло и двух часов после моего прилета, как прозвучала тревога, и он умчался на воздушный бой.

Я внимательно наблюдала за ним с КП. Вот его маленькая быстрая зеленая птица, ревя мотором и сотрясая воздух, рванулась со старта и, стремительно набирая скорость, легко и плавно оторвалась от замерзшей земли. Несколько секунд — убраны шасси, еще секунда — и самолет боевым разворотом уходит ввысь, превращаясь в точку, исчезая вдали…

И только по приемнику слышно, как эфир живет множеством голосов, в общий разговор вливается и голос молодого лейтенанта. Удачи тебе, лейтенант! Бей гадов, мсти за свою нецелованную юность и за всех тех, кто больше никогда не сможет взять в руки штурвал! Думала о нем, а видела тебя, Алешенька. Хочу еще поговорить с тобой, а завтра снова на завод, за новым истребителем.

Город, где расположен завод, небольшой, но очень красивый, весь в зелени. В основном здесь преобладает женский пол, мужчины — на войне. Однажды попала в этом городе в театр, странно было видеть нарядных зрителей. Даже не верится, что придет время, и я сменю военную форму на платье… Купила батист (это очень тонкая, белоснежная ткань). Буду вышивать и дарить тебе платки. Хотя дарить платки — плохая примета. Ну, что же, буду брать с тебя плату — по три копейки за платок…

На фронте трудные дни. Требуется все больше и больше людей, техники. Это сказывается и в тылу. Люди не знают покоя ни днем, ни ночью, отказывают себе во всем, даже в самом необходимом. Везде плакаты: «Все для фронта! Все для Победы!» Сколько еще могут выдержать старики, женщины, дети ? Скорее бы конец войне. Неужели мы не увидимся ? Чем ближе желанная Победа, тем мне страшнее за себя, за тебя… «

Письмо седьмое.

«… Здравствуй, мой любимый!

Мы приближаемся к Берлину, ясно видны на небе блики ночных пожаров столицы Германии. Скоро рейх будет сокрушен. Впереди — Победа, а тебя рядом нет…

Разговариваю с тобою ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Словно наваждение на меня нашло в эти дни. Мысли о тебе в какой-то степени оберегают меня от опасности.

Вчера командир приказал слетать за секретной почтой на моем старом дружище По-2. Я уже год не летала на нем и, no-правде сказать, соскучилась. Туда добралась благополучно, во второй половине дня возвращалась в часть. Летела в вязкой дымке, кругом все спокойно. Документы на груди, под летной курткой.

С середины маршрута дымка стала образовывать приподнятую облачность, появились просветы. Чтобы быть незаметной на фоне леса, снизилась до бреющего.

Вдруг яркий пучок света мелькнул перед моим самолетом, послышались знакомые звуки: «Та-та-та». Самолет вздрогнул, а над головой промчался силуэт истребителя и скрылся в ближайшем облаке.

Вся правая плоскость По-2 была прошита пулями, виднелась рваная черная линия дыр, но двигатель работал, самолет летел.

Жду второго захода, резко меняю курс, еще больше снижаюсь… Какое-то время фрица нет, видимо, потерял меня, ищет…

Я уже почти успокоилась, взяла курс на свой аэродром, а вот и враг — «мессер » почти парашютирует в плотном правом пеленге со мной.

Вижу лицо молоденького немецкого пилота. Левой рукой он показывает на горло, затем вверх, дескать, отправлю сейчас тебя в мир иной. А, была не была, умирать, так с улыбкой!

Я, отгоняя страх, улыбнулась ему, приложила палец к губам и проговорила: «Ни-ни!»

Ошарашенный моим поведением, немец покачал крыльями, послал мне воздушный поцелуй и ушел в облака…

Уже на земле, рассказывая товарищам о воздушном джентльмене, я вдруг расплакалась, представив, что могло произойти со мной четверть часа назад, а у моего самолета стоял громовой смех: «Ну и Мария, ну молодец! Уложила наповал фрица своей улыбкой! 10 000 марок и платинового креста не пожалел!»

Уже вечером, в спокойной обстановке, мне один из механиков, старый, седой человек, зовем мы его дядя Миша, рассказал быль, передающуюся людьми друг от друга. «Знаешь, Мария, — начал он. — А ведь подобные истории, похожие на твою, случались и в гражданскую

войну. Однажды перелетел на нашу территорию с новыми техническими данными английский самолет, летчика отправили в штаб, а там, долго не думая, решили расстрелять. Летчик божится, в жизни никого пальцем не тронул, не то, чтобы убил, и прилетел сюда ради любимой. Он музыкант, но решил изучить самолет, спортсмен-пилот, а его заставили воевать. Война! Очень просил повременить с расстрелом, дать возможность увидеться с любимой — русской балериной, с которой познакомился на одном из концертов в Лондоне.

Заинтриговал он командиров Красной Армии своей любовью, обратились якобы они к Владимиру Ильичу, что делать с англичанином, а Ленин ответил, что любовь, мол, не имеет границ и выше всего на свете, надо в ноги поклониться этому пилоту за его большое чувство и помочь ему встретиться с девушкой! Вот так-то, Маша «, — закончил рассказ дядя Миша.

Любимый мой! Если мы останемся с тобой живы, обязательно разыщем этого немца, чтобы сказать ему спасибо за подаренную мне жизнь «.

Остроумные техники тут же написали в стихах поэму «Миллион за улыбку » и повесили ярко раскрашенный листок у стоянки самолетов на щите, где находились приказы, объявления. Через весь листок шел «мессер » в виде крокодила с громадной пастью, из которой выскальзывала девушка в летной форме в залихватски сдвинутом на ухо шлемофоне и с очаровательной улыбкой.

Этот боевой листок я взяла себе на память, как один миг из фронтовой жизни.

Письмо восьмое.

«… Дорогой Алешенька!

Наконец-то мы дожили до самой большой радости на земле — Дня Победы! Конец войне! Я слышу эти слова в дуновении майского ветерка, в шелесте листьев, в журчании воды — во всем, что меня окружает.

Радость безгранична! Цена за нее — огромна! Что за рубежом Победы — страшно подумать. Многие десятилетия как укор людям будут черными, пустыми глазницами глядеть разрушенные дома, дико и тоскливо выть ветры в трубах, оставшихся на пожарищах, плакать матери, не дождавшиеся своих сыновей, будут расти дети без отцов, обиженные на весь божий свет, коротать свой долгий, нескончаемый, постылый век, испытывая ужас одиночества и тоски, сотни тысяч женщин, обделенных войною, не дождавшихся с поля брани своих любимых.

Но сейчас не хочется об этом думать, сейчас все радуются, я тоже безмерно счастлива: я жива, теплится надежда на встречу с тобою, даже если и она погаснет, я уверена, пока я жива, — живы и вы, мои родные, ты, Алешенька, и сынок. Буду жить за вас и всех тех, кто не вернулся с поля боя, но остался в памяти, сердце моем навсегда.

Радость нашу омрачают известия о гибели наших товарищей уже в мирное время: недобитые фашисты разбрелись по территории Венгрии, Чехословакии, да и в Германии их еще предостаточно. Вот и убивают наших из-за угла. Кончится ли когда ненависть людей друг к другу, смерть?

Знаю, жизнь надо начинать сначала, самой, но где это начало? Подскажи. Что делать?! По-видимому, надо ехать в родные места, в Сибирь. Может, там будет легче?..»

***

Барнаул встретил Марию холодной, голодной осенью. Война и здесь коснулась каждого дома.

Надежды ее на помощь близких, родных не оправдались. Она оказалась сильнее тех, кто пережил войну в тылу, а столкнувшись с человеческими бедами и ужаснувшись, бросилась помогать людям.

Так, в трудах и заботах прошло несколько тяжелых лет. Она уже не летала, пошаливало сердце. Оно словно окаменело, и чем лучше становилась жизнь вокруг, тем хуже чувствовала себя Мария, радость за людей перекликалась в ее душе с нестерпимой болью, плачем о довоенном прошлом. Но она находила в себе силы морально поддерживать окружавших ее. Это были одинокие женщины, потерявшие в войну мужей, или те, кто подрос в годы войны и не смог устроить свою личную жизнь. Все они недолюбили, мало, а то и совсем не познали мужской ласки, трепетного чувства любви.

В День Победы они обычно собирались на зеленом берегу Оби (тогда ее еще не погубили люди). Вспоминали тех, кто не вернулся, говорили о своей одинокой невеселой жизни…

И тогда Мария брала в руки гитару. Женщины оживлялись, а у Марии с каждой песней, с каждым аккордом грусть разрасталась. Зачастую эти встречи заканчивались слезами.

Мария чувствовала, что надо стряхнуть с себя тоску, обреченность на одиночество — самую тяжелую ношу войны для таких, как она.

В ее жизни начинается новая точка отсчета, она уезжает из Барнаула с одним Чемоданчиком в руках, благодарная тем, кто окружал ее здесь и помогал ей выжить на первых порах.

Едет на юг, в Краснодар, а затем поближе к морю, туда, где она впервые увидела Алексея.

Работая диспетчером в аэропорту, встречая и провожая самолеты, она всякий раз ловила себя на мысли, что ждет Алексея. Но дождалась другого, тоже Алексея. Родился сын, вырос, у него своя дорога. Но с мужем пришлось расстаться, подружился с Бахусом.

Уйдя на пенсию, Маша перебралась совсем к морю. Теперь ей не надо писать писем, она каждый день приходит на пирс, окунается в прошлую жизнь и рассказывает Алексею обо всем, что окружает ее нынче: о скромном ее жилье, скудной пенсии, на которую трудно прожить, о замужестве, принесшем мало счастья. И еще одной обидой часто делится она с ним. Оказывается, все, что она переживала в войну, — лишения, голод, полеты в нелетную погоду, когда перегоняла истребители из тыла на фронт, вынужденные посадки, обстрелы, утрату мужа, однополчан — все это не идет в счет. Она не участник войны и не имеет права ни на какие льготы. Мария попыталась как-то выяснить в официальных инстанциях, кто же она? Но ей такую заумную бумагу прислали из МО СССР, что она не стала больше ничего добиваться.

Вот тебе и счастливая звезда Марии!

Перед отъездом уже поздним вечером я забежала к ней попрощаться. Мы стояли на веранде и смотрели на ночное небо.

Прямо перед нами на темно-синем бархатном небосклоне висел Сириус и мерцал холодным серебристым светом. Лучи его, преломляясь, неровно падали на земную поверхность.

Я глядела на Марию Спиридоновну и с глубокой душевной тоской думала: «Как жестоко изменился мир со времен войны, если люди забывают о тех, кто жертвовал собой, защищая жизнь на Земле».

Но уходила я от Марии Марченко уверенная, что пока на планете есть такие люди, как Мария, мало думающие о себе, а живущие для других, никакие катастрофы, катаклизмы ей не страшны.

Мир будет спасен и вечен.

Источник: Попович М. Сестры Икара. — М.: Ритм, 1995. — 384 с.: ил.